Церковь и революция 1917
В связи со столетием отречения царя Николая II публикуются фрагменты из монографии историка Павла Рогозного «Церковная революция 1917 года» («Лики России», Санкт-Петербург, 2008). Эти исторические материалы наглядно показывают отношение церковной иерархии к смене власти во время Февральской революции. Желающие бо’льших подробностей могут найти их в самой книге Павла Рогозного. Источник: http://ahilla.ru/po-arhiepiskopskoj-sovesti-zayavlyayu/
Первая реакция высшего духовенства на революцию: Послания и выступления архиереев перед паствой
К началу Февральской революции Российская Церковь находилась в тяжелом организационном и идеологическом кризисе. Недовольство синодальной системой разделяли люди противоположных политических взглядов. Свою оппозиционность по отношению к существующему порядку вещей, так или иначе, декларировали большинство церковных деятелей. Это и высшее иерархи, и представители духовной профессуры, и рядовые священно- и церковнослужители. Можно выделить три основные причины оппозиционного настроения церковного общества накануне революции.
Первое — недовольство «антиканонической» системой управления Церкви. Отсюда и требование немедленного созыва Поместного Собора (следует отметить, что идею восстановления патриаршества разделяли не все представители церковного общества).
Второе — так называемый «приходской вопрос», который затрагивал без преувеличения большинство духовенства в целом. Особенно острым был вопрос о материальном обеспечении причта. (В годы войны в некоторых епархиях отмечались случаи голодной смерти низших клириков).
И последнее — вера в воздействие на церковную политику так называемых «темных сил», неопределенный образ которых персонифицировался в личности Григория Распутина.
Вопрос о распутинском влиянии наиболее дискуссионный и сложный. Документально подтвердить влияние Распутина на церковную политику чрезвычайно трудно. Хотя несомненно, что ряд высших иерархов, в том числе Петроградский и Московский митрополиты Питирим и Макарий, слывшие протеже Распутина, были назначены на свои кафедры с грубым нарушением церковного права.
До убийства Распутина значительная часть и высшего, и низшего духовенства была убеждена во всесильном влиянии старца на церковные и государственные дела, и в связи с этим даже наиболее монархически настроенные архиереи крайне пессимистично смотрели на перспективы самодержавия и Церкви: «Страшно становится за Церковь. Хлыст руководит всем», — писал архиепископ Никон (Рождественский) архиепископу Арсению (Стадницкому).
Ему вторил известный монархист Антоний (Храповицкий): «…Если Бог это попустит (революцию. — П.Р.), то это будет карой за предпочтение хлыстовщине православию», — писал он в ноябре 1916 года епископу Андрею (Ухтомскому).
Не будь революции настроение даже самых оппозиционных церковных деятелей не могло бы вылиться в формы какого-либо организованного протеста. Однако предреволюционные настроения духовенства наложили сильный отпечаток на последующее развитие событий.
Реакция высшего православного духовенства, заседавшего в Синоде, на начало беспорядков в Петрограде известна из мемуаров товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя И.Д. Жевахова.
По его словам, Синод собрался на очередное заседание 26 февраля 1917 года в неполном составе. Отсутствовал обер-прокурор Н. П. Раев и некоторые иерархи. Жевахов писал, что перед началом заседания предложил первенствующему члену митрополиту Киевскому Владимиру выпустить воззвание к населению, которое «должно избегать общих мыслей, а касаться конкретных событий момента и являться грозным предупреждением Церкви, влекущим в случае ослушания церковную кару… Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий». По словам Жевахова, митрополит Владимир ответил, что «это всегда так… когда мы не нужны, нас не замечают: а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью». Настойчивые попытки уговорить иерархов не помогли, и воззвание не было выпущено.
Это свидетельство Жевахова активно использовалось историками без критической проверки.
Если же обратиться к протоколам Синода, то 26 февраля заседаний вообще вроде бы и не было, хотя до этого Синод работал регулярно.
Так, 23 февраля, в день начала уличных беспорядков в Петрограде, высший орган церковной власти рассмотрел множество дел (в первую очередь, бракоразводных) и вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, которое санкционировало показ фильмов патриотического содержания на первой и четвертой седмице Великого поста.
Синод решил, что, даже «и не будучи сопровождаемы музыкой и другими какими-либо развлечениями», демонстрация фильмов все-таки будет иметь «характер общественных забав», поэтому решение МВД не только не согласуется с законом, «но и противоречит общему желанию… верующих русских людей».
Судя по протоколам, Синод продолжал буднично работать, по крайней мере, до 25 февраля, после чего, согласно журналу, наступил перерыв. Последнее заседание в Протоколах датировано 27 февраля.
Однако, если обратиться к сплошной нумерации постановлений и определений Синода, то последнее постановление от 25 февраля имеет порядковый номер 1192111 а следующее — от 27 февраля — 1203112.
Не доверять свидетельству Жевахова нет особенных оснований. Информация об «историческом» заседании Синода проскользнула и в газеты. Так, «Всероссийский церковно-общественный вестник» писал, что 27 февраля (!) на просьбу обер-прокурора Раева (!) осудить беспорядки члены Синода якобы ответили, «что в высшей степени спорным является вопрос: откуда идет измена — сверху или снизу».
Первое после революции заседание Синода состоялось 4 марта.
Сохранился интересный рассказ об этом историческом заседании Синода архиепископа Арсения (Стадницкого): «4 марта, когда мы, члены Синода, пешком по грязи, старались проникнуть в здание Синода, охраняемое солдатами с ружьями… нас не хотели пускать. Явился обер-прокурор. И когда из зала заседания было вынесено кресло, как символ цезарепапизма в церкви Русской, я не мог сдержать себя и обратился с приветствием, что церковь свободна. Я предложил сложить нам свои полномочия. Но нам не позволили». (Новгородские епархиальные ведомости. 1917. 1-15 июня.)
Высший орган церковной власти принял «к сведению» факт отречения царя и выработал определение о «молебстве Богу об утишении страстей с возношением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному правительству».
Только 9 марта было принято обращение к пастве по поводу переживаемых событий. Составленное в самых нейтральных выражениях, оно было опубликовано во всех епархиальных ведомостях. Таким образом, каких-либо враждебных действий или суждений со стороны высшего духовенства по отношению к революции заявлено не было.
Современник событий, профессор Б.В. Титлинов, справедливо отмечал, что «церковная власть в первые дни революции обнаружила, видимо, готовность принять свершившийся переворот, кажется, не за «страх» лишь, а за «совесть»».
Это подтверждает и позиция епархиальных архиереев.
Большинство из них в течение первой половины марта 1917 г. выпустили послания к своей пастве или выступили с проповедью, стараясь разъяснить смысл происходящих событий, а иногда предпринять попытку легитимировать приход к власти Временного правительства.
Условно послания можно разделить на две основные группы: первая — восторженные приветствия новому строю и проклятия старому; вторая — простая констатация событий и призыв подчиниться новой власти.
Большинство посланий и проповедей было опубликовано в местной епархиальной прессе, часть была выпущена в виде листовок. Некоторые выступления архиереев стали причиной конфликтов, как с центральными, так и с местными властями.
Один из наиболее последовательных сторонников революции тверской архиерей Серафим (Чичагов) уже 3 марта направил личное письмо В.Н. Львову с восторженными приветствиями: «…Сердце мое горит желанием прибыть в Государственную Думу, чтобы обнять друзей русского народа и Русской Церкви — М.В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России». Серафим заявлял, что епископат «оскорблен засильем распутинцев» и желает «отмыться от всей грязи и нечисти».
В своем же послании пастве Серафим писал: «Милостью Божьею народное восстание против старых порядков в государстве, приведшее Россию на край гибели… обошлось без многочисленных жертв, и Россия легко перешла к новому государственному строю». (Тверские епархиальные ведомости. 1917. 9-10 марта.)
Еще большую активность проявил уфимский епископ Андрей (Ухтомский), по словам митрополита Евлогия, «прогремевший на всю Россию своим либерализмом».
Интересно отметить, что епископа Андрея пытались привлечь к ответственности за «возбуждающие враждебное отношение к правительству статьи» за несколько дней до начала революции, 19 февраля 1917 г.
В послании, озаглавленном «Нравственный смысл современных великих событий», владыка писал, что революция произошла потому, что старый режим был «беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие… выродилось… в явное своевластие, превосходящее все вероятия». По мнению епископа Андрея, «власть давно отвернулась от Церкви, причем последняя подвергалась явному глумлению… Под видом заботы о Церкви на нее было возведено тайное и тем более опасное гонение». (Уфимские епархиальные ведомости. 1917. 1-15 марта.)
Вызванный сразу после революции в Петроград обер-прокурором, епископ развернул бурную деятельность. Он, выступая с яркими проповедями, участвовал в заседаниях нового состава Синода, ездил на фронт, писал статьи для светской и для церковной прессы, встречался с А.Ф. Керенским.
Правда, постепенно по мере «углубления революции» оптимизм Андрея улетучился. «Был у нас один Распутин до 1917 года, — писал епископ в июне 1917 года, — теперь мы переживаем целое народное бедствие — сплошное распутинство».
Радостно приветствовал революцию и член IV Государственной Думы епископ Енисейский и Красноярский Никон (Безсонов). Известия о революции в Петрограде дошли до Красноярска 2 марта. «Взволнованный и обрадованный», как сообщала епархиальная пресса, Никон сразу отправил поздравительные телеграммы М.В. Родзянко, князю Г.Е. Львову, А.И. Гучкову и новому обер-прокурору Синода В.Н. Львову. На «чрезвычайном» заседании Красноярской городской думы епископ Никон был избран членом Комитета общественной безопасности от Красноярского областного военно-промышленного комитета.
4 марта владыка выпустил воззвание к пастве: «Враги русского народа, некоторые представители старой власти исполнили меру своих беззаконий и переполнили чашу терпения Государственной Думы, народных избранников… Новая, только что народившаяся власть нуждается в нашем полном доверии, нашей всемерной поддержке… Отцы, братия и сестры! Вас зовет на помощь растерзанная, истомившаяся Мать… Бросим всякие корыстные и партийные расчеты… будем спокойно работать для Родины, для армии, для победы, для процветания и вечного мира во всем мире!»
В тот же день Никон писал обер-прокурору Львову: «Я уже не утерпел, телеграфировал вам о моем личном отношении к «свершившемуся». Иначе поступить было нельзя. Сами довели себя до краха. Иродиада бесновалась (императрица Александра Федоровна — П.Р.), и наша дорогая Мать-Родина стояла на краю пропасти…»
Через несколько дней владыка направил еще одно письмо Львову, со своей оценкой реакции высшего духовенства на революцию: «»Архиереишки» — простите за слово! — набрали в рот воды, запрятались по норкам… Грустно, очень тяжело!.. А работы будет масса, работы новой, хорошей. Я почти утерял было веру в нашу Русскую Церковь, а теперь оживаю».
Гораздо сдержаннее в своем послании к пастве был волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский): «Не время теперь спорить о самодержавии, ибо по русской пословице лежачего не бьют». Сожалел владыка, что «тяжко отказываться от идеи самодержавия», правда с оговоркой, что лишь в «той возвышенной форме, как оно отразилось в наших церковных песнопениях». По мнению Евлогия, эта «частная идея, к сожалению, не находила себе практического применения в нашей русской действительности… так как русский царь был окружен… тесным кольцом безответственных и темных влияний». Интересно, что в данном послании архиепископ ссылался не на Священное Писание, а, по его же словам, на «народные пословицы», например: «Голос народа — голос Божий», — обоснование более чем сомнительное в устах архиерея.
Другие иерархи, как правило, вели себя осторожнее. Для богословской легитимизации новой власти использовались, как правило, классические ссылки на Послание апостола Павла (Рим. 13.1-5), а для политической использовались отсылки к манифесту вел. кн. Михаила с просьбой подчиниться Временному правительству. Иногда позиция епископа менялась в зависимости от политической конъюнктуры или от настроения общества.
Один из авторитетнейших иерархов, тамбовский архиепископ Кирилл (Смирнов) выпустил в виде листовки послание с призывом хранить верность присяге императору Николаю II и оставаться в «полном послушании действующим его именем властям». Тамбовский исполнительный комитет доносил обер-прокурору, что по получении 28 февраля телеграммы от председателя Государственной Думы владыка выступил главным противником публикации последней: «Стуча кулаком по столу, кричал, что русская революция — водевиль и завтра исчезнет как дым». (На экземпляре листовки, присланной обер-прокурору «доброжелателями» епископа, чернилами стоит дата послания — 3 марта, хотя можно предположить, что она вышла раньше.)
Но уже 4 марта Кирилл выпустил новое послание, где напоминал свой призыв ждать «решающего слова, Того, Которому вручена была Самим Господом власть. И вот сегодня дождались мы этого слова, дождались гораздо больше, чем ожидали». Не забыл архиепископ упомянуть и о старом строе, когда «мы жили под постоянным надзором приставленных к нам опекунов». Спустя некоторое время Кирилл писал уже о «заре новой жизни», а в своем слове от 7 марта, призывал паству к спокойствию, восклицая: «Но как быть спокойным… когда всякий нерв трепещет от восторга, когда от избытка чувств уста сами глаголют».
Позиция Кирилла не осталась незамеченной, и владыке пришлось давать пространные объяснения обер-прокурору. «До сведения вашего официальным путем доведено, что я решительно выступил против Временного правительства и нового государственного строя», — писал Кирилл В.Н. Львову. «Напечатанное мною воззвание действительно имело место, но в ту пору, когда о Временном правительстве и новом государственном строе не было еще и речи».
По словам архиепископа, вечером 1 марта он получил от губернатора приглашение «пожаловать сегодня… на экстренное совещание по особо важным вопросам». На совещании была зачитана телеграмма Родзянко об образовании при Государственной Думе Исполнительного комитета, а также его же телеграммы к царю и к командующим фронтами. «Все говорили только как верноподданные, и никто из нас присутствующих совершенно не обнаружил иного образа мышления».
Было решено телеграммы Родзянко не публиковать. Однако уже во время этого совещания поступили телеграммы Совета рабочих и солдатских депутатов, «изложенные совершенно в иных выражениях, чем в обращении Родзянко».
По просьбе губернатора архиепископ составил обращение к пастве с призывом к спокойствию, которое было готово утром 2 марта и помещено в газете «Тамбовский край». Обращение писалось, подчеркивал Кирилл, когда «ни Временного правительства, ни нового государственного строя еще не существовало». Об отречении императора и отказе великого князя Михаила принять престол стало известно только 4 марта, «причем Синод, к участию в делах которого вы были призваны, хранил глубокое молчание», — писал он обер-прокурору. После получения этих новостей владыка пригласил к себе на совещание местное духовенство для «выработки формулы церковного поминовения новой Предержащей Власти, о чем немедленно было сообщено по телеграфу всем благочиниям епархии».
На вечернем богослужении Кирилл произнес слово «об отношении к свершившемуся перевороту», повторенное 7 марта перед торжественным молебном по случаю установления нового государственного строя. «Слово это, — писал владыка, — слышали почти все представители местного официального мира». В заключение Кирилл сообщал, что с «первого дня нового государственного строя ему приходится постоянно и телеграфно, и письменно, и устно давать разъяснения и указания по вопросам, связанным с переживаемым моментом».
Объяснение Кирилла погасило конфликт. Впоследствии ситуация в Тамбовской епархии оставалась спокойной. Этот властный и в тоже время популярный в среде духовенства иерарх прочно держал в своих руках нити управления епархией.
Оправдываться перед властями пришлось и архиепископу Таврическому и Симферопольскому Димитрию (Абашидзе). «Сегодня узнал, — телеграфировал владыка 8 марта председателю Государственной Думы М.В. Родзянко, — что бывший вице-губернатор князь Горчаков, желая закрепить за собою губернаторское место, донес правительству о нежелании мною огласить манифест и отменить поминовение бывшего императора, смею уверить, все это не соответствует действительности».
По словам Димитрия, известие об отречении и «существовании временного верховного правительства» он получил 4 марта в 12 часов и «беспрекословно принял решение повиноваться». Архиепископ сообщал также, что «лично просил губернатора прислать манифест для публикования, каковые и были разосланы по церквам». Была послана срочная телеграмма обер-прокурору Синода с запросом о формуле поминовения, а до этого им была выработана своя, которая и действовала до синодального определения. В тот же день, 4 марта, по словам архиепископа, он по телефону спросил у полицмейстера о чтении манифеста в соборе, последовал ответ — лучше подождать.
«По архиепископской совести заявляю, — рапортовал в заключение Димитрий, — что я представляю всю важность настоящего момента и зависимость спасения отечества от безусловного, добросовестного повиновения новому верховному правительству. Я русский патриот и мною будут приняты все меры к проведению в жизнь всех распоряжений нового Верховного Правительства».
Далее Димитрий туманно информировал, что «не может умолчать о печальном впечатлении от очередной проповеди архимандрита Андриана» и просил удалить его в другую епархию.
Как сообщало местное церковное издание, на пастырском собрании 9 марта местное духовенство выступило с резким осуждением проповеди архимандрита Андриана, «которая произвела на население тяжелое впечатление и вызвала в обществе нарекание на все духовенство».
Было принято заявление городскому Комитету, что «духовенство с молитвой встречает зарю новых дней Церкви и Отечества и не солидарно с Андрианом». Совершенно ясно, что проповедь архимандрита носила, как тогда говорили, «контрреволюционный» характер. В данном случае показательна реакция не столько духовенства, сколько самого архиепископа.
Обращение Димитрия к местному духовенству и мирянам, датированное самим архиепископом 5 марта, довольно примечательно.
Вначале владыка писал о «губительных непорядках, допущенных бывшим правительством… которое постоянно и искусно вводило всех нас в заблуждения… Ныне Промыслитель предоставил нас самих себе. Ныне Сам Царь Небесный занял Престол Русского Царства, дабы он Единый и Всевышний был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас руководителями государственной жизни нашей».
Очевидно, в данном послании можно было усмотреть закамуфлированную монархическую пропаганду. Однако вскоре на имя министра внутренних дел и обер-прокурора Синода пришла телеграмма из Симферополя от губернского комиссара Харченко с сообщением, что после «личных переговоров с архиепископом все недоразумения устранены» и владыка «выразил полную готовность подчиниться новому правительству…».
4 марта Пермский епископ Андроник (Никольский) выпустил «призыв ко всем православным христианам», где говорил о «междуцарствии» как о Божьем испытании, посланном России. Призывая повиноваться Временному правительству, владыка просил прихожан «умолять Бога, да не оставит Он нас надолго без Царя, как детей без матери», а все случившиеся события называл «скорбным унижением», выражая надежду, что с Божьей помощью Россия получит «родного Царя».
Вскоре в Синод пришла телеграмма от Пермского комитета общественной безопасности, в которой сообщалось, что в проповеди Андроник «сравнивал Николая II с пострадавшим Христом и взывал к пастве о жалости к нему, сам называется на арест, (но) арест не желателен, просим выслать вызов в Петроград».
Обер-прокурор Синода Львов послал епископу телеграмму: «В виду полученных сведений, что Вы стали на защиту старого строя… прошу немедленно сообщить сведения по настоящему предмету».
Андроник отвечал с достоинством (стиль его писаний диссонирует с подобострастными, по большей части, оправданиями архиереев-«монархистов»). Так, говоря о новой власти, он писал: «Временному правительству подчиняюсь… однако боюсь только Единого Бога». Сообщал епископ также, «что создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор в противовес нашим призывам к миру… быстрым шагом ведет к погибельной анархии… Не боялся я прежде писать высшим властям и даже лично… говорить царю о неотложной борьбе со всякой неправдой, что в народе зреет опасная смута, не боюсь и Временного правительства». О ситуации в Перми Андроник писал, что от «анонимных советов и разных комитетов бегут и комиссары правительства… Уверяю вас, что не далеко время, когда все это вызовет страшное народное негодование до ужасной междоусобицы, которую и поджидают немцы». Очевидно, такой ответ не удовлетворил Львова, который направил запрос о деятельности владыки секретарю местной духовной Консистории.
Секретарь Консистории П. Зеленов писал Львову, что 4 марта, после получения сведений об отречении императора, Андроником было сделано словесное распоряжение о возношении на богослужении имени великих князей, Михаила Александровича и Николая Николаевича. 7 марта было сделано распоряжение о поминовении новой власти.
19 марта владыка приводил к присяге «граждан… с призывом к верной и нелицемерной службе Государству Российскому». Никакой компрометирующей информации на архиерея рапорт секретаря не содержал.
Узнав про этот «секретный» запрос, Андроник писал обер-прокурору: «Я уже посылал вам объяснение моей „опасной» по нынешним временам деятельности… недоумеваю, на каком основании находите обвинять меня в возбуждении народа не только против Временного правительства, но и против духовных властей вообще». В письме содержалось пожелание читать его «призыв» от 4 марта «как он есть».
Наверное, понимая, что обер-прокурор прочитает его «как есть», Андроник оборонялся чрезвычайно тонко, защищая юридически неуязвимую позицию. В «акте об отказе от престола вел. кн. Михаила, узаконяющим Временное правительство, сказано, что после Учредительного собрания у нас может быть и царское правление, как и всякое другое, смотря по тому, как выскажется Учредительное собрание… подчинялся я монархии, подчинюсь и республике… до того же времени ни один гражданин не лишен свободы высказываться о всяком образе правления для России, в противном случае излишним будет и Учредительное собрание, если кто-то уже бесповоротно вырешил вопрос об образе правления в России».
После всего этого Андроника оставили в покое. Можно предположить, что здесь сказались не только вышеприведенные аргументы владыки, но и его положение в епархии, где он пользовался непререкаемым авторитетом как у мирян, так и среди духовенства.
Показательно, что епархиальный съезд в Перми полностью поддержал архиерея, который сумел в корне пресечь изгнание духовенства с приходов, принявшее в других епархиях характер стихийного бедствия. Конечно, нет смысла видеть в Андронике и защитника синодального строя.
Можно уверенно констатировать, что все наиболее авторитетные иерархи Церкви в последние годы стояли в оппозиции «антиканоническому» строю. Просто Пермский епископ не испытывал оптимизма по поводу возможности новой власти в условиях нарастающего хаоса разрешить и внутрицерковные проблемы, даровав Церкви долгожданную свободу.
6 марта в харьковской газете «Русская жизнь» была напечатана проповедь архиепископа Антония (Храповицкого) по поводу произошедших событий. «Меня спрашивают, почему я не отозвался… о том, кому теперь повиноваться в гражданской жизни, и почему перестали поминать на молитве царскую семью. Пусть не думают, что это молчание или то, что я сейчас скажу, внушено мне страхом. С 28 по 3 марта я ничего не говорил, потому что не знал, какова воля Государя, имя его по-прежнему возносилось на молитве».
3 марта, по словам Антония, решено было поминать Михаила. После отречения новый «государь велел повиноваться Временному правительству, состав которого, возглавляемый кн. Львовым и г. Родзянко, вам известен из газет. С этого момента означенное правительство стало законным в глазах всех монархистов».
Антоний призывал к «послушанию Комитету новых министров» и его главе князю Львову и Родзянко, «а равно и всем местным властям, которые были и будут утверждены упомянутым комитетом…». (Антоний, очевидно, подобно ряду современников, смешивал Временное правительство, возглавляемое Г.Е. Львовым, и Временный комитет Государственной Думы, возглавляемый М.В. Родзянко).
Отмену молитв за царя архиепископ объяснял тем, что царя теперь нет, «оба царя от управления Россией отказались сами, а насильственно их невозможно именовать тем наименованием, которое они с себя сложили. Если бы царь наш не отказался от власти и хотя бы томился в темнице, то я бы увещал стоять за него и умирать за него… От вас зависит, если желаете, устроить снова царскую власть в России, но законным порядком, чрез разумные выборы…»
Пересылая данное поучение в Синод, Антоний писал, что «препровождает его на благоусмотрение Синода… и покорнейше просит указать о том, правильно ли я поступил». Несмотря на то, что поучение архиепископа можно было интерпретировать как монархическую агитацию, от Антония не стали требовать, как от Андроника, каких-либо объяснений.
Возможно, это объясняется тем, что уже через несколько дней Харьковский владыка стал проситься на покой. Конечно, Антоний не делал открытых заявлений против революции. Однако, чтобы разобраться в настоящей ситуации, он советовал читать пастве книгу протоиерея Т. Буткевича «Уроки Французской революции» издания 1907 года.
В либеральных церковных кругах данное произведение рассматривалось как антиреволюционный памфлет, и намек Антония был понят.
В целом позиция самого известного в России архиерея-монархиста была близка позиции епископа Андроника, хотя и была выражена более осторожно.
Можно констатировать, что все епархиальные архиереи признали Временное правительство и принесли ему присягу. Конфликтные ситуации, возникшие после письменных и устных воззваний некоторых владык, произошли в первые дни революционных событий и объясняются малой осведомленностью преосвященных о ситуации в столице, а не «контрреволюционными намерениями».
Те из архиереев, которые выступили было с монархическими воззваниями, быстро отмежевались от своей «ошибочной» позиции. Только два архиерея, Антоний и Андроник, печатно назвали себя монархистами, а последний еще и вступил по этому поводу в полемику с обер-прокурором. Но даже наиболее оппозиционно настроенный владыка Антоний свое, судя по всему, отрицательное отношение к перевороту выражал лишь в эзоповой форме, в рекомендации читать «контрреволюционную» литературу.
Важной причиной обвинений епископата служил также вопрос о поминовении. Синодская формула о «Богохранимой державе и благоверном Временном правительстве», абсурдная по своей сути (как можно возглашать многолетие правительству временному?) явно запоздала. Поэтому архиереям и духовенству часто приходилось на свой страх вырабатывать свою форму возношений. Однако после официального доведения синодской формулы, случаи «неправильного» поминовения в среде епископата не известны.
В определении архиереями своей позиции по отношению к революционным событиям важную роль играли три временных фактора. Первое — время получения первоначальных известий о начале беспорядков в столице; второе — информация об отречении государя и образовании нового правительства, третье — известие об официальной реакции Святейшего Синода.
В соответствии с получением данной информации могла меняться, по крайней мере, публичная позиция епархиального архиерея.
Получение официальной реакции высшего церковного органа, по сути, ставило точку на возможном до этого колебании части епископата и рядового духовенства. Только после этого любую нелояльную позицию, исходящую из среды духовенства можно называть в соответствии с терминологией того времени как «контрреволюционную». Но таких случаев в среде высшего духовенства не было.
Рассмотренные выше конфликты по поводу первоначальной реакции высшего духовенства — все, которые удалось выявить. Энергия, с которой обер-прокурор пытался разобраться с такими ситуациями, позволяет с уверенностью предположить, что любая нелояльная позиция епископа не была бы оставлена без последствий.
Конечно, никакой реальной альтернативы у иерархов и, тем более, у Синода не было. Говоря о возможности какого-либо другого сценария событий, следует учитывать всю совокупность факторов, а не вырывать из контекста всей революции только позицию иерархов, заседавших в Синоде.
Выступления владык против революции способны были принести неприятности только им самим, но не повлиять на ситуацию в епархии. Да и возможность удержаться у власти определялась не отношением архиерея к революции, а популярностью его в среде духовенства и прихожан. Это хорошо видно при более детальном рассмотрении ситуаций в различных епархиях Российской Церкви после Февральского переворота.
Ошибочно целиком списывать подобное отношение к революции на малодушие высших иерархов, или на «сервилизм» Церкви в целом, как это делал Л.Д. Троцкий. Он иронизировал по поводу легкого перехода Церкви от «самодержавного» к «благоверному временному правительству».
В гораздо более серьезной ситуации, при приходе к власти большевиков, ничего этого не наблюдалось. Большинство и иерархов, и священников были людьми большого мужества, их не сломали даже сталинские репрессии, когда вопрос вставал не о власти в стране, а о самой вере, лишь единицы из тысяч позволяли себе какой-либо компромисс.
Несомненно, что основным был факт отречения Николая и отказ от престола Михаила Александровича и призыв последнего к поддержке новой власти. (Всегда трудно быть роялистом без короля.) В связи с этим интересно обращение киевского духовенства, подписанное — «епископы и священники г. Киева». В нем сообщалось, что «Николай II особым указом утвердил временное Правительство, возникшее по почину Государственной Думы и вместе с тем в манифесте, подписанном 2-го марта, признал за благо отречься от престола». Далее содержалась информация об отказе Михаила и призыв: «подчиняйтесь же временному Правительству, как законно поставленному».
Явно прослеживается путаница: Николай, конечно, назначил председателем Совета министром князя Г.Е. Львова, но никакого Временного правительства не утверждал.
Новая власть, следовательно, рассматривалась как вполне легитимная. В Государственной Думе многие видели «революционного вождя» и Временное правительство рассматривали как правительство Государственной Думы. Важно и то, что новая власть не рассматривалась духовенством как богоборческая.
Сказалось и общее оппозиционное отношение высших иерархов к синодальному строю. Что бы ни писалось по поводу Распутина, но вера в его всесильное влияние в среде духовенства была чрезвычайно сильна. Конечно, многие выжидали, чем окончится «борьба вокруг престола». Этим и можно объяснить колебания и непоследовательность части архиереев в первые дни революции.
И, наверное, самое важное: Февральская революция, в отличие от Октябрьской, по сути расколовшей общество, была кратким мигом консолидации фактически всего общества уже бывшей Российской империи. Ее приветствовали люди совершенно разной политической ориентации — от Ленина до Пуришкевича.
Многим казалось, что она остановит хаос и беспорядок. Так, например, небезызвестный профессор Московского университета И.А. Ильин писал, что «русская революция 1917 года была с самого начала революцией во имя порядка. Старая власть отошла в прошлое под флагом «беспорядок во имя самодержавия, поражения и сепаратного мира… февральский переворот… есть порождение всенародной воли к порядку, т. е. к свободной организации народа и всенародного сознания, что демократический строй необходим для победы, а с победой связана судьба русской демократии».
Неизвестно, вспоминал ли впоследствии идеолог монархии о своих высказываниях после Февральской революции.
Первая реакция высшего духовенства на революцию: Послания и выступления архиереев перед паствой
К началу Февральской революции Российская Церковь находилась в тяжелом организационном и идеологическом кризисе. Недовольство синодальной системой разделяли люди противоположных политических взглядов. Свою оппозиционность по отношению к существующему порядку вещей, так или иначе, декларировали большинство церковных деятелей. Это и высшее иерархи, и представители духовной профессуры, и рядовые священно- и церковнослужители. Можно выделить три основные причины оппозиционного настроения церковного общества накануне революции.
Первое — недовольство «антиканонической» системой управления Церкви. Отсюда и требование немедленного созыва Поместного Собора (следует отметить, что идею восстановления патриаршества разделяли не все представители церковного общества).
Второе — так называемый «приходской вопрос», который затрагивал без преувеличения большинство духовенства в целом. Особенно острым был вопрос о материальном обеспечении причта. (В годы войны в некоторых епархиях отмечались случаи голодной смерти низших клириков).
И последнее — вера в воздействие на церковную политику так называемых «темных сил», неопределенный образ которых персонифицировался в личности Григория Распутина.
Вопрос о распутинском влиянии наиболее дискуссионный и сложный. Документально подтвердить влияние Распутина на церковную политику чрезвычайно трудно. Хотя несомненно, что ряд высших иерархов, в том числе Петроградский и Московский митрополиты Питирим и Макарий, слывшие протеже Распутина, были назначены на свои кафедры с грубым нарушением церковного права.
До убийства Распутина значительная часть и высшего, и низшего духовенства была убеждена во всесильном влиянии старца на церковные и государственные дела, и в связи с этим даже наиболее монархически настроенные архиереи крайне пессимистично смотрели на перспективы самодержавия и Церкви: «Страшно становится за Церковь. Хлыст руководит всем», — писал архиепископ Никон (Рождественский) архиепископу Арсению (Стадницкому).
Ему вторил известный монархист Антоний (Храповицкий): «…Если Бог это попустит (революцию. — П.Р.), то это будет карой за предпочтение хлыстовщине православию», — писал он в ноябре 1916 года епископу Андрею (Ухтомскому).
Не будь революции настроение даже самых оппозиционных церковных деятелей не могло бы вылиться в формы какого-либо организованного протеста. Однако предреволюционные настроения духовенства наложили сильный отпечаток на последующее развитие событий.
Реакция высшего православного духовенства, заседавшего в Синоде, на начало беспорядков в Петрограде известна из мемуаров товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя И.Д. Жевахова.
По его словам, Синод собрался на очередное заседание 26 февраля 1917 года в неполном составе. Отсутствовал обер-прокурор Н. П. Раев и некоторые иерархи. Жевахов писал, что перед началом заседания предложил первенствующему члену митрополиту Киевскому Владимиру выпустить воззвание к населению, которое «должно избегать общих мыслей, а касаться конкретных событий момента и являться грозным предупреждением Церкви, влекущим в случае ослушания церковную кару… Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий». По словам Жевахова, митрополит Владимир ответил, что «это всегда так… когда мы не нужны, нас не замечают: а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью». Настойчивые попытки уговорить иерархов не помогли, и воззвание не было выпущено.
Это свидетельство Жевахова активно использовалось историками без критической проверки.
Если же обратиться к протоколам Синода, то 26 февраля заседаний вообще вроде бы и не было, хотя до этого Синод работал регулярно.
Так, 23 февраля, в день начала уличных беспорядков в Петрограде, высший орган церковной власти рассмотрел множество дел (в первую очередь, бракоразводных) и вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, которое санкционировало показ фильмов патриотического содержания на первой и четвертой седмице Великого поста.
Синод решил, что, даже «и не будучи сопровождаемы музыкой и другими какими-либо развлечениями», демонстрация фильмов все-таки будет иметь «характер общественных забав», поэтому решение МВД не только не согласуется с законом, «но и противоречит общему желанию… верующих русских людей».
Судя по протоколам, Синод продолжал буднично работать, по крайней мере, до 25 февраля, после чего, согласно журналу, наступил перерыв. Последнее заседание в Протоколах датировано 27 февраля.
Однако, если обратиться к сплошной нумерации постановлений и определений Синода, то последнее постановление от 25 февраля имеет порядковый номер 1192111 а следующее — от 27 февраля — 1203112.
Не доверять свидетельству Жевахова нет особенных оснований. Информация об «историческом» заседании Синода проскользнула и в газеты. Так, «Всероссийский церковно-общественный вестник» писал, что 27 февраля (!) на просьбу обер-прокурора Раева (!) осудить беспорядки члены Синода якобы ответили, «что в высшей степени спорным является вопрос: откуда идет измена — сверху или снизу».
Первое после революции заседание Синода состоялось 4 марта.
Сохранился интересный рассказ об этом историческом заседании Синода архиепископа Арсения (Стадницкого): «4 марта, когда мы, члены Синода, пешком по грязи, старались проникнуть в здание Синода, охраняемое солдатами с ружьями… нас не хотели пускать. Явился обер-прокурор. И когда из зала заседания было вынесено кресло, как символ цезарепапизма в церкви Русской, я не мог сдержать себя и обратился с приветствием, что церковь свободна. Я предложил сложить нам свои полномочия. Но нам не позволили». (Новгородские епархиальные ведомости. 1917. 1-15 июня.)
Высший орган церковной власти принял «к сведению» факт отречения царя и выработал определение о «молебстве Богу об утишении страстей с возношением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному правительству».
Только 9 марта было принято обращение к пастве по поводу переживаемых событий. Составленное в самых нейтральных выражениях, оно было опубликовано во всех епархиальных ведомостях. Таким образом, каких-либо враждебных действий или суждений со стороны высшего духовенства по отношению к революции заявлено не было.
Современник событий, профессор Б.В. Титлинов, справедливо отмечал, что «церковная власть в первые дни революции обнаружила, видимо, готовность принять свершившийся переворот, кажется, не за «страх» лишь, а за «совесть»».
Это подтверждает и позиция епархиальных архиереев.
Большинство из них в течение первой половины марта 1917 г. выпустили послания к своей пастве или выступили с проповедью, стараясь разъяснить смысл происходящих событий, а иногда предпринять попытку легитимировать приход к власти Временного правительства.
Условно послания можно разделить на две основные группы: первая — восторженные приветствия новому строю и проклятия старому; вторая — простая констатация событий и призыв подчиниться новой власти.
Большинство посланий и проповедей было опубликовано в местной епархиальной прессе, часть была выпущена в виде листовок. Некоторые выступления архиереев стали причиной конфликтов, как с центральными, так и с местными властями.
Один из наиболее последовательных сторонников революции тверской архиерей Серафим (Чичагов) уже 3 марта направил личное письмо В.Н. Львову с восторженными приветствиями: «…Сердце мое горит желанием прибыть в Государственную Думу, чтобы обнять друзей русского народа и Русской Церкви — М.В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России». Серафим заявлял, что епископат «оскорблен засильем распутинцев» и желает «отмыться от всей грязи и нечисти».
В своем же послании пастве Серафим писал: «Милостью Божьею народное восстание против старых порядков в государстве, приведшее Россию на край гибели… обошлось без многочисленных жертв, и Россия легко перешла к новому государственному строю». (Тверские епархиальные ведомости. 1917. 9-10 марта.)
Еще большую активность проявил уфимский епископ Андрей (Ухтомский), по словам митрополита Евлогия, «прогремевший на всю Россию своим либерализмом».
Интересно отметить, что епископа Андрея пытались привлечь к ответственности за «возбуждающие враждебное отношение к правительству статьи» за несколько дней до начала революции, 19 февраля 1917 г.
В послании, озаглавленном «Нравственный смысл современных великих событий», владыка писал, что революция произошла потому, что старый режим был «беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие… выродилось… в явное своевластие, превосходящее все вероятия». По мнению епископа Андрея, «власть давно отвернулась от Церкви, причем последняя подвергалась явному глумлению… Под видом заботы о Церкви на нее было возведено тайное и тем более опасное гонение». (Уфимские епархиальные ведомости. 1917. 1-15 марта.)
Вызванный сразу после революции в Петроград обер-прокурором, епископ развернул бурную деятельность. Он, выступая с яркими проповедями, участвовал в заседаниях нового состава Синода, ездил на фронт, писал статьи для светской и для церковной прессы, встречался с А.Ф. Керенским.
Правда, постепенно по мере «углубления революции» оптимизм Андрея улетучился. «Был у нас один Распутин до 1917 года, — писал епископ в июне 1917 года, — теперь мы переживаем целое народное бедствие — сплошное распутинство».
Радостно приветствовал революцию и член IV Государственной Думы епископ Енисейский и Красноярский Никон (Безсонов). Известия о революции в Петрограде дошли до Красноярска 2 марта. «Взволнованный и обрадованный», как сообщала епархиальная пресса, Никон сразу отправил поздравительные телеграммы М.В. Родзянко, князю Г.Е. Львову, А.И. Гучкову и новому обер-прокурору Синода В.Н. Львову. На «чрезвычайном» заседании Красноярской городской думы епископ Никон был избран членом Комитета общественной безопасности от Красноярского областного военно-промышленного комитета.
4 марта владыка выпустил воззвание к пастве: «Враги русского народа, некоторые представители старой власти исполнили меру своих беззаконий и переполнили чашу терпения Государственной Думы, народных избранников… Новая, только что народившаяся власть нуждается в нашем полном доверии, нашей всемерной поддержке… Отцы, братия и сестры! Вас зовет на помощь растерзанная, истомившаяся Мать… Бросим всякие корыстные и партийные расчеты… будем спокойно работать для Родины, для армии, для победы, для процветания и вечного мира во всем мире!»
В тот же день Никон писал обер-прокурору Львову: «Я уже не утерпел, телеграфировал вам о моем личном отношении к «свершившемуся». Иначе поступить было нельзя. Сами довели себя до краха. Иродиада бесновалась (императрица Александра Федоровна — П.Р.), и наша дорогая Мать-Родина стояла на краю пропасти…»
Через несколько дней владыка направил еще одно письмо Львову, со своей оценкой реакции высшего духовенства на революцию: «»Архиереишки» — простите за слово! — набрали в рот воды, запрятались по норкам… Грустно, очень тяжело!.. А работы будет масса, работы новой, хорошей. Я почти утерял было веру в нашу Русскую Церковь, а теперь оживаю».
Гораздо сдержаннее в своем послании к пастве был волынский архиепископ Евлогий (Георгиевский): «Не время теперь спорить о самодержавии, ибо по русской пословице лежачего не бьют». Сожалел владыка, что «тяжко отказываться от идеи самодержавия», правда с оговоркой, что лишь в «той возвышенной форме, как оно отразилось в наших церковных песнопениях». По мнению Евлогия, эта «частная идея, к сожалению, не находила себе практического применения в нашей русской действительности… так как русский царь был окружен… тесным кольцом безответственных и темных влияний». Интересно, что в данном послании архиепископ ссылался не на Священное Писание, а, по его же словам, на «народные пословицы», например: «Голос народа — голос Божий», — обоснование более чем сомнительное в устах архиерея.
Другие иерархи, как правило, вели себя осторожнее. Для богословской легитимизации новой власти использовались, как правило, классические ссылки на Послание апостола Павла (Рим. 13.1-5), а для политической использовались отсылки к манифесту вел. кн. Михаила с просьбой подчиниться Временному правительству. Иногда позиция епископа менялась в зависимости от политической конъюнктуры или от настроения общества.
Один из авторитетнейших иерархов, тамбовский архиепископ Кирилл (Смирнов) выпустил в виде листовки послание с призывом хранить верность присяге императору Николаю II и оставаться в «полном послушании действующим его именем властям». Тамбовский исполнительный комитет доносил обер-прокурору, что по получении 28 февраля телеграммы от председателя Государственной Думы владыка выступил главным противником публикации последней: «Стуча кулаком по столу, кричал, что русская революция — водевиль и завтра исчезнет как дым». (На экземпляре листовки, присланной обер-прокурору «доброжелателями» епископа, чернилами стоит дата послания — 3 марта, хотя можно предположить, что она вышла раньше.)
Но уже 4 марта Кирилл выпустил новое послание, где напоминал свой призыв ждать «решающего слова, Того, Которому вручена была Самим Господом власть. И вот сегодня дождались мы этого слова, дождались гораздо больше, чем ожидали». Не забыл архиепископ упомянуть и о старом строе, когда «мы жили под постоянным надзором приставленных к нам опекунов». Спустя некоторое время Кирилл писал уже о «заре новой жизни», а в своем слове от 7 марта, призывал паству к спокойствию, восклицая: «Но как быть спокойным… когда всякий нерв трепещет от восторга, когда от избытка чувств уста сами глаголют».
Позиция Кирилла не осталась незамеченной, и владыке пришлось давать пространные объяснения обер-прокурору. «До сведения вашего официальным путем доведено, что я решительно выступил против Временного правительства и нового государственного строя», — писал Кирилл В.Н. Львову. «Напечатанное мною воззвание действительно имело место, но в ту пору, когда о Временном правительстве и новом государственном строе не было еще и речи».
По словам архиепископа, вечером 1 марта он получил от губернатора приглашение «пожаловать сегодня… на экстренное совещание по особо важным вопросам». На совещании была зачитана телеграмма Родзянко об образовании при Государственной Думе Исполнительного комитета, а также его же телеграммы к царю и к командующим фронтами. «Все говорили только как верноподданные, и никто из нас присутствующих совершенно не обнаружил иного образа мышления».
Было решено телеграммы Родзянко не публиковать. Однако уже во время этого совещания поступили телеграммы Совета рабочих и солдатских депутатов, «изложенные совершенно в иных выражениях, чем в обращении Родзянко».
По просьбе губернатора архиепископ составил обращение к пастве с призывом к спокойствию, которое было готово утром 2 марта и помещено в газете «Тамбовский край». Обращение писалось, подчеркивал Кирилл, когда «ни Временного правительства, ни нового государственного строя еще не существовало». Об отречении императора и отказе великого князя Михаила принять престол стало известно только 4 марта, «причем Синод, к участию в делах которого вы были призваны, хранил глубокое молчание», — писал он обер-прокурору. После получения этих новостей владыка пригласил к себе на совещание местное духовенство для «выработки формулы церковного поминовения новой Предержащей Власти, о чем немедленно было сообщено по телеграфу всем благочиниям епархии».
На вечернем богослужении Кирилл произнес слово «об отношении к свершившемуся перевороту», повторенное 7 марта перед торжественным молебном по случаю установления нового государственного строя. «Слово это, — писал владыка, — слышали почти все представители местного официального мира». В заключение Кирилл сообщал, что с «первого дня нового государственного строя ему приходится постоянно и телеграфно, и письменно, и устно давать разъяснения и указания по вопросам, связанным с переживаемым моментом».
Объяснение Кирилла погасило конфликт. Впоследствии ситуация в Тамбовской епархии оставалась спокойной. Этот властный и в тоже время популярный в среде духовенства иерарх прочно держал в своих руках нити управления епархией.
Оправдываться перед властями пришлось и архиепископу Таврическому и Симферопольскому Димитрию (Абашидзе). «Сегодня узнал, — телеграфировал владыка 8 марта председателю Государственной Думы М.В. Родзянко, — что бывший вице-губернатор князь Горчаков, желая закрепить за собою губернаторское место, донес правительству о нежелании мною огласить манифест и отменить поминовение бывшего императора, смею уверить, все это не соответствует действительности».
По словам Димитрия, известие об отречении и «существовании временного верховного правительства» он получил 4 марта в 12 часов и «беспрекословно принял решение повиноваться». Архиепископ сообщал также, что «лично просил губернатора прислать манифест для публикования, каковые и были разосланы по церквам». Была послана срочная телеграмма обер-прокурору Синода с запросом о формуле поминовения, а до этого им была выработана своя, которая и действовала до синодального определения. В тот же день, 4 марта, по словам архиепископа, он по телефону спросил у полицмейстера о чтении манифеста в соборе, последовал ответ — лучше подождать.
«По архиепископской совести заявляю, — рапортовал в заключение Димитрий, — что я представляю всю важность настоящего момента и зависимость спасения отечества от безусловного, добросовестного повиновения новому верховному правительству. Я русский патриот и мною будут приняты все меры к проведению в жизнь всех распоряжений нового Верховного Правительства».
Далее Димитрий туманно информировал, что «не может умолчать о печальном впечатлении от очередной проповеди архимандрита Андриана» и просил удалить его в другую епархию.
Как сообщало местное церковное издание, на пастырском собрании 9 марта местное духовенство выступило с резким осуждением проповеди архимандрита Андриана, «которая произвела на население тяжелое впечатление и вызвала в обществе нарекание на все духовенство».
Было принято заявление городскому Комитету, что «духовенство с молитвой встречает зарю новых дней Церкви и Отечества и не солидарно с Андрианом». Совершенно ясно, что проповедь архимандрита носила, как тогда говорили, «контрреволюционный» характер. В данном случае показательна реакция не столько духовенства, сколько самого архиепископа.
Обращение Димитрия к местному духовенству и мирянам, датированное самим архиепископом 5 марта, довольно примечательно.
Вначале владыка писал о «губительных непорядках, допущенных бывшим правительством… которое постоянно и искусно вводило всех нас в заблуждения… Ныне Промыслитель предоставил нас самих себе. Ныне Сам Царь Небесный занял Престол Русского Царства, дабы он Единый и Всевышний был верным помощником нашим в постигшей нас великой скорби, в бедствиях, нагнанных на нас руководителями государственной жизни нашей».
Очевидно, в данном послании можно было усмотреть закамуфлированную монархическую пропаганду. Однако вскоре на имя министра внутренних дел и обер-прокурора Синода пришла телеграмма из Симферополя от губернского комиссара Харченко с сообщением, что после «личных переговоров с архиепископом все недоразумения устранены» и владыка «выразил полную готовность подчиниться новому правительству…».
4 марта Пермский епископ Андроник (Никольский) выпустил «призыв ко всем православным христианам», где говорил о «междуцарствии» как о Божьем испытании, посланном России. Призывая повиноваться Временному правительству, владыка просил прихожан «умолять Бога, да не оставит Он нас надолго без Царя, как детей без матери», а все случившиеся события называл «скорбным унижением», выражая надежду, что с Божьей помощью Россия получит «родного Царя».
Вскоре в Синод пришла телеграмма от Пермского комитета общественной безопасности, в которой сообщалось, что в проповеди Андроник «сравнивал Николая II с пострадавшим Христом и взывал к пастве о жалости к нему, сам называется на арест, (но) арест не желателен, просим выслать вызов в Петроград».
Обер-прокурор Синода Львов послал епископу телеграмму: «В виду полученных сведений, что Вы стали на защиту старого строя… прошу немедленно сообщить сведения по настоящему предмету».
Андроник отвечал с достоинством (стиль его писаний диссонирует с подобострастными, по большей части, оправданиями архиереев-«монархистов»). Так, говоря о новой власти, он писал: «Временному правительству подчиняюсь… однако боюсь только Единого Бога». Сообщал епископ также, «что создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор в противовес нашим призывам к миру… быстрым шагом ведет к погибельной анархии… Не боялся я прежде писать высшим властям и даже лично… говорить царю о неотложной борьбе со всякой неправдой, что в народе зреет опасная смута, не боюсь и Временного правительства». О ситуации в Перми Андроник писал, что от «анонимных советов и разных комитетов бегут и комиссары правительства… Уверяю вас, что не далеко время, когда все это вызовет страшное народное негодование до ужасной междоусобицы, которую и поджидают немцы». Очевидно, такой ответ не удовлетворил Львова, который направил запрос о деятельности владыки секретарю местной духовной Консистории.
Секретарь Консистории П. Зеленов писал Львову, что 4 марта, после получения сведений об отречении императора, Андроником было сделано словесное распоряжение о возношении на богослужении имени великих князей, Михаила Александровича и Николая Николаевича. 7 марта было сделано распоряжение о поминовении новой власти.
19 марта владыка приводил к присяге «граждан… с призывом к верной и нелицемерной службе Государству Российскому». Никакой компрометирующей информации на архиерея рапорт секретаря не содержал.
Узнав про этот «секретный» запрос, Андроник писал обер-прокурору: «Я уже посылал вам объяснение моей „опасной» по нынешним временам деятельности… недоумеваю, на каком основании находите обвинять меня в возбуждении народа не только против Временного правительства, но и против духовных властей вообще». В письме содержалось пожелание читать его «призыв» от 4 марта «как он есть».
Наверное, понимая, что обер-прокурор прочитает его «как есть», Андроник оборонялся чрезвычайно тонко, защищая юридически неуязвимую позицию. В «акте об отказе от престола вел. кн. Михаила, узаконяющим Временное правительство, сказано, что после Учредительного собрания у нас может быть и царское правление, как и всякое другое, смотря по тому, как выскажется Учредительное собрание… подчинялся я монархии, подчинюсь и республике… до того же времени ни один гражданин не лишен свободы высказываться о всяком образе правления для России, в противном случае излишним будет и Учредительное собрание, если кто-то уже бесповоротно вырешил вопрос об образе правления в России».
После всего этого Андроника оставили в покое. Можно предположить, что здесь сказались не только вышеприведенные аргументы владыки, но и его положение в епархии, где он пользовался непререкаемым авторитетом как у мирян, так и среди духовенства.
Показательно, что епархиальный съезд в Перми полностью поддержал архиерея, который сумел в корне пресечь изгнание духовенства с приходов, принявшее в других епархиях характер стихийного бедствия. Конечно, нет смысла видеть в Андронике и защитника синодального строя.
Можно уверенно констатировать, что все наиболее авторитетные иерархи Церкви в последние годы стояли в оппозиции «антиканоническому» строю. Просто Пермский епископ не испытывал оптимизма по поводу возможности новой власти в условиях нарастающего хаоса разрешить и внутрицерковные проблемы, даровав Церкви долгожданную свободу.
6 марта в харьковской газете «Русская жизнь» была напечатана проповедь архиепископа Антония (Храповицкого) по поводу произошедших событий. «Меня спрашивают, почему я не отозвался… о том, кому теперь повиноваться в гражданской жизни, и почему перестали поминать на молитве царскую семью. Пусть не думают, что это молчание или то, что я сейчас скажу, внушено мне страхом. С 28 по 3 марта я ничего не говорил, потому что не знал, какова воля Государя, имя его по-прежнему возносилось на молитве».
3 марта, по словам Антония, решено было поминать Михаила. После отречения новый «государь велел повиноваться Временному правительству, состав которого, возглавляемый кн. Львовым и г. Родзянко, вам известен из газет. С этого момента означенное правительство стало законным в глазах всех монархистов».
Антоний призывал к «послушанию Комитету новых министров» и его главе князю Львову и Родзянко, «а равно и всем местным властям, которые были и будут утверждены упомянутым комитетом…». (Антоний, очевидно, подобно ряду современников, смешивал Временное правительство, возглавляемое Г.Е. Львовым, и Временный комитет Государственной Думы, возглавляемый М.В. Родзянко).
Отмену молитв за царя архиепископ объяснял тем, что царя теперь нет, «оба царя от управления Россией отказались сами, а насильственно их невозможно именовать тем наименованием, которое они с себя сложили. Если бы царь наш не отказался от власти и хотя бы томился в темнице, то я бы увещал стоять за него и умирать за него… От вас зависит, если желаете, устроить снова царскую власть в России, но законным порядком, чрез разумные выборы…»
Пересылая данное поучение в Синод, Антоний писал, что «препровождает его на благоусмотрение Синода… и покорнейше просит указать о том, правильно ли я поступил». Несмотря на то, что поучение архиепископа можно было интерпретировать как монархическую агитацию, от Антония не стали требовать, как от Андроника, каких-либо объяснений.
Возможно, это объясняется тем, что уже через несколько дней Харьковский владыка стал проситься на покой. Конечно, Антоний не делал открытых заявлений против революции. Однако, чтобы разобраться в настоящей ситуации, он советовал читать пастве книгу протоиерея Т. Буткевича «Уроки Французской революции» издания 1907 года.
В либеральных церковных кругах данное произведение рассматривалось как антиреволюционный памфлет, и намек Антония был понят.
В целом позиция самого известного в России архиерея-монархиста была близка позиции епископа Андроника, хотя и была выражена более осторожно.
Можно констатировать, что все епархиальные архиереи признали Временное правительство и принесли ему присягу. Конфликтные ситуации, возникшие после письменных и устных воззваний некоторых владык, произошли в первые дни революционных событий и объясняются малой осведомленностью преосвященных о ситуации в столице, а не «контрреволюционными намерениями».
Те из архиереев, которые выступили было с монархическими воззваниями, быстро отмежевались от своей «ошибочной» позиции. Только два архиерея, Антоний и Андроник, печатно назвали себя монархистами, а последний еще и вступил по этому поводу в полемику с обер-прокурором. Но даже наиболее оппозиционно настроенный владыка Антоний свое, судя по всему, отрицательное отношение к перевороту выражал лишь в эзоповой форме, в рекомендации читать «контрреволюционную» литературу.
Важной причиной обвинений епископата служил также вопрос о поминовении. Синодская формула о «Богохранимой державе и благоверном Временном правительстве», абсурдная по своей сути (как можно возглашать многолетие правительству временному?) явно запоздала. Поэтому архиереям и духовенству часто приходилось на свой страх вырабатывать свою форму возношений. Однако после официального доведения синодской формулы, случаи «неправильного» поминовения в среде епископата не известны.
В определении архиереями своей позиции по отношению к революционным событиям важную роль играли три временных фактора. Первое — время получения первоначальных известий о начале беспорядков в столице; второе — информация об отречении государя и образовании нового правительства, третье — известие об официальной реакции Святейшего Синода.
В соответствии с получением данной информации могла меняться, по крайней мере, публичная позиция епархиального архиерея.
Получение официальной реакции высшего церковного органа, по сути, ставило точку на возможном до этого колебании части епископата и рядового духовенства. Только после этого любую нелояльную позицию, исходящую из среды духовенства можно называть в соответствии с терминологией того времени как «контрреволюционную». Но таких случаев в среде высшего духовенства не было.
Рассмотренные выше конфликты по поводу первоначальной реакции высшего духовенства — все, которые удалось выявить. Энергия, с которой обер-прокурор пытался разобраться с такими ситуациями, позволяет с уверенностью предположить, что любая нелояльная позиция епископа не была бы оставлена без последствий.
Конечно, никакой реальной альтернативы у иерархов и, тем более, у Синода не было. Говоря о возможности какого-либо другого сценария событий, следует учитывать всю совокупность факторов, а не вырывать из контекста всей революции только позицию иерархов, заседавших в Синоде.
Выступления владык против революции способны были принести неприятности только им самим, но не повлиять на ситуацию в епархии. Да и возможность удержаться у власти определялась не отношением архиерея к революции, а популярностью его в среде духовенства и прихожан. Это хорошо видно при более детальном рассмотрении ситуаций в различных епархиях Российской Церкви после Февральского переворота.
Ошибочно целиком списывать подобное отношение к революции на малодушие высших иерархов, или на «сервилизм» Церкви в целом, как это делал Л.Д. Троцкий. Он иронизировал по поводу легкого перехода Церкви от «самодержавного» к «благоверному временному правительству».
В гораздо более серьезной ситуации, при приходе к власти большевиков, ничего этого не наблюдалось. Большинство и иерархов, и священников были людьми большого мужества, их не сломали даже сталинские репрессии, когда вопрос вставал не о власти в стране, а о самой вере, лишь единицы из тысяч позволяли себе какой-либо компромисс.
Несомненно, что основным был факт отречения Николая и отказ от престола Михаила Александровича и призыв последнего к поддержке новой власти. (Всегда трудно быть роялистом без короля.) В связи с этим интересно обращение киевского духовенства, подписанное — «епископы и священники г. Киева». В нем сообщалось, что «Николай II особым указом утвердил временное Правительство, возникшее по почину Государственной Думы и вместе с тем в манифесте, подписанном 2-го марта, признал за благо отречься от престола». Далее содержалась информация об отказе Михаила и призыв: «подчиняйтесь же временному Правительству, как законно поставленному».
Явно прослеживается путаница: Николай, конечно, назначил председателем Совета министром князя Г.Е. Львова, но никакого Временного правительства не утверждал.
Новая власть, следовательно, рассматривалась как вполне легитимная. В Государственной Думе многие видели «революционного вождя» и Временное правительство рассматривали как правительство Государственной Думы. Важно и то, что новая власть не рассматривалась духовенством как богоборческая.
Сказалось и общее оппозиционное отношение высших иерархов к синодальному строю. Что бы ни писалось по поводу Распутина, но вера в его всесильное влияние в среде духовенства была чрезвычайно сильна. Конечно, многие выжидали, чем окончится «борьба вокруг престола». Этим и можно объяснить колебания и непоследовательность части архиереев в первые дни революции.
И, наверное, самое важное: Февральская революция, в отличие от Октябрьской, по сути расколовшей общество, была кратким мигом консолидации фактически всего общества уже бывшей Российской империи. Ее приветствовали люди совершенно разной политической ориентации — от Ленина до Пуришкевича.
Многим казалось, что она остановит хаос и беспорядок. Так, например, небезызвестный профессор Московского университета И.А. Ильин писал, что «русская революция 1917 года была с самого начала революцией во имя порядка. Старая власть отошла в прошлое под флагом «беспорядок во имя самодержавия, поражения и сепаратного мира… февральский переворот… есть порождение всенародной воли к порядку, т. е. к свободной организации народа и всенародного сознания, что демократический строй необходим для победы, а с победой связана судьба русской демократии».
Неизвестно, вспоминал ли впоследствии идеолог монархии о своих высказываниях после Февральской революции.